Михаил Угаров о том, как его спасал Табаков, второй смерти Чехова и театральной скотине.
Из обвинений, сыплющихся на Михаила Угарова (вращайся он не в театральных кругах, а в криминальных), многотомное дело можно было бы «пошить». Как драматург, позволяет себе нецензурщину. Как режиссёр, позволяет актёрам всё, кроме игры. Как зритель, наблюдающий за современной жизнью, позволяет театру лезть в политику. Он делает это не потому, что выражающийся без купюр, неигровой, политический театр – его мечта. Просто другому театру не верит. Как когда-то не верили Станиславский и Мейерхольд. Окажется ли Угаров третьим в ряду революционеров русского театра, решит будущее. Настоящее же сценического искусства с самым обсуждаемым столичным худруком решила обсудить корреспондент «СП-ДО» Дарья ШАНИНА во время гастролей его театра в Костроме.
Хоть эротика, хоть Гринпис
— Михаил Юрьевич, в современном российском театре вы если не единственный, то уж точно главный революционер. Когда человек поднимает восстание, он, согласитесь, делает это с конкретной целью. Вы ради кого боретесь: себя любимого, молодых драматургов или русского театра в целом?
— Да ради всего! Во-первых, ради театра, потому что я очень люблю его, но тот театр, который вижу сегодня, мне, как правило, категорически не нравится. Я же начинал как драматург, и тогда ещё был крайне недоволен тем, как мои пьесы ставили. А последней каплей, знаете, что стало? Мою пьесу приняли в репертуар МХАТа, а тут умирает Олег Ефремов, и Табаков все планы отменяет. Я тогда очень разозлился и понял, что могу сам ставить спектакли. Причём не хуже, чем они. И, если честно, это оказалось правдой, потому что первая же моя постановка — «Обломoff» — сразу получила «Золотую маску». Так что, получается, и мне лично эта революция на руку сыграла.
— Да и как сыграла! Наверное, мало бы кто отказался от театра, в котором пьесы собственного сочинения ещё и ставить самому можно. Выходит, Театр.Doc — театр одного человека? По имени Михаил Угаров…
— Да вы что! Театр.Doc возник потому, что десять лет назад в Москве скопилось очень много молодых сил: режиссёров, драматургов, актёров — которые не находили выхода для себя. Это ведь была эпоха определённого театра. На современные пьесы никто не обращал внимания, а молодым режиссёрам было уже неинтересно ставить Чехова в сто пятидесятый раз. Вот эти молодые силы и объединились, а тут кстати подвернулся подвал в самом центре Москвы, у метро «Маяковская», который мы арендовали и сами же отремонтировали. А потом открыли в нём независимый частный театр.
— Вы когда про подвал заговорили, мне слова директора «Золотой маски» Эдуарда Боякова вспомнились: «Театр — это разрушающийся ветхий дом, под который мы пытаемся ставить подпорки». А дом, как известно, разрушаться начинает с фундамента. Вы в подвале засели не затем ли, чтобы «ветхий» театр рушить?
— Разрушать его необходимо — с этим я согласен. Но, наверное, не до основания. Мне кажется, в нашей стране найдётся место любому театру. Русский репертуарный театр выродился, он мёртв — и это факт. Но пускай он остаётся, только не в таком количестве, как сегодня. А рядом с ним пусть живут независимые театры: авангардные, феминистские, политические, эротические… Да хоть театр Гринписа — спектр должен быть очень большой! Чтобы каждый зритель находил себе зрелище по вкусу.
— Точка зрения, по-моему, правильная. И наверняка не только мы с вами её разделяем. Тогда почему же каждый первый театр в России — репертуарный?
— Потому что это очень удобная иждивенческая система, финансируемая государством. В репертуарных театрах скопилось много неликвидных актёров и режиссёров, которым законодательством обеспечена работа. И естественно, эти люди за существующую систему будут биться до последнего, потому что все они хотят получать зарплату раз в месяц. На днях был съезд Союза театральных деятелей, на котором председатель СТД Александр Калягин опять призывал спасти русский репертуарный театр. Я готов его спасать. Одно «но»: труп воскресить невозможно.
— Неужели ни одного «живого» репертуарного театра не осталось?
— Почему же? Несколько живы. В Москве — «Мастерская Петра Фоменко», например. В Питере Александринка живёт по-настоящему благодаря Валерию Фокину. В общем, пяти пальцев на руке хватит, чтобы их пересчитать. А остальные…
— Может, пора репертуарные театры перевести на систему самофинансирования? Недавно поговаривали об этом…
— Совершенно не пора. Вы же знаете, что ни один драматический театр в мире не окупаем. Как не окупаемы опера, балет, филармония. Если их переведут на самофинансирование, они начнут ставить ужасы типа «Женатого таксиста» — низкопробную бульварную дрянь. Поэтому государство обязано финансировать культуру. Правда, есть ещё один вариант, и очень разумный — перейти на контрактную систему в театрах. Европа перешла на неё давно и весьма успешно.
Чехов в кимоно
— Михаил Юрьевич, вы в своё время стали идеологом движения «Новая драма». Не слишком ли самонадеянно назвались?
— Если честно, настоящая новая драма — это то, что Ибсен создавал на рубеже XIX и XX веков. Мы это название взяли незаконно, но уж очень оно нам понравилось, потому что резко отделяло современную драматургию от классической. Хотя не вся современная драматургия — новая. Тех, например, кто пишет для антреприз, к новой драме я не отношу. Новая драма — это поисковая драматургия, размышляющая на острые социальные темы.
— И поэтому, конечно же, правдивая. А классика, как вы выразились в одном из своих интервью, сплошная неправда?
— Конечно, неправда. Потому что современный молодой актёр в реальной жизни живёт по одним законам, а на сцене существует совершенно по другим. И поэтому чётко разделяет жизнь и театр. А это недопустимо. Все теоретики, начиная с Аристотеля, говорили, что театр должен идти от жизни. Станиславский за это бился. Он пытался то же самое сделать, что делаем мы — стряхнуть неправду Малого театра и создать новую правду. Другое дело, что его правда сегодня уже устарела: тогдашние МХАТовские спектакли, если посмотреть их в записи, кажутся жутко искусственными. Видимо, и наш театр тоже устареет довольно скоро.
— И что же делать с классической драматургией? Сбросить её с корабля современности?
— Её нужно научиться особенно подавать. А особенно — известно как: через интерпретацию. Но поскольку весь двадцатый век только и делал, что интерпретировал, после него осталось выжженное поле, на котором сегодня очень трудно работать. Нельзя интерпретировать то, что до тебя уже триста раз интерпретировали. Конечно, можно поменять пол героя. Можно Чехова обрядить в кимоно. Но дальше-то куда? Мне кажется, что классика должна отдохнуть, потому что её заинтерпретировали до абсурда. Посмотри Чехов на себя сегодня, он бы умер во второй раз.
Таких надо посылать. В искусство
— На сцене Театра.Docвы говорили о трагедии в Беслане, судили тех, кто осудил на смерть юриста Сергея Магнитского… Наверное, понимаете, что театр, затрагивающий такие вопросы, для государства не очень удобен?
— Понимаем, конечно, но всё это специально и делаем. Потому что мы театр негосударственный, у нас нет цензуры, нам никто не может ничего запретить. Сейчас, например, репетируем откровенно скандальный спектакль по пьесе итальянского драматурга Дарио Фо «Берлуспутин». Историю про то, как в результате теракта погибли Путин и Берлускони, а врачи «собрали» из них одного человека. И ведь несмотря на подоплёку, наши спектакли находят большую аудиторию. Казалось бы, «Час восемнадцать» о Сергее Магнитском — далеко не весёлый спектакль. А не попасть на него: запись идёт на несколько месяцев вперёд. Значит, у людей есть потребность говорить об этом. А репертуарный театр про это с ними вообще не говорит. Зато про «Вишнёвый сад», «Короля Лира» и Островского твердит бесконечно.
— Но не всё же вам сходит с рук, согласитесь? После «Сентября.doc» минкультуры Москвы перекрыло вам последний кислород, лишив финансовой поддержки в виде грантов.
— По большому счёту, они и не обязаны были нам помогать. Это государственная структура, которая руководствуется только собственным желанием: хочет — даёт гранты, хочет — не даёт. Они решили не давать, даже когда мы эти гранты честно выигрывали. Ну, ничего, пережили же, выкрутились! Устроили несколько вечеров театра, билеты на которые стоили пять тысяч, чтобы собрать необходимую на оплату аренды сумму. Надо сказать, что здесь нам на помощь пришли все. Олег Табаков выкупил треть зала, только чтобы помочь театру выжить. Вот тебе и противостояние академического театра и нашего! Значит, понимает Табаков, что такой театр тоже нужен. Тот же Калягин изо всех сил помогал. В результате мы выжили и до сих пор выживаем. Конечно, есть спонсоры, не сильно богатые, но всё-таки… И потом, все режиссёры и актёры, приходя в Театр.Doc, понимают, что денег здесь они не заработают. Поэтому часто готовы работать вообще бесплатно. Например, «Час восемнадцать» — это же бесплатный спектакль. Мы не продаём билеты зрителям, и ни один член нашей группы не получает гонорар. Вот уже полтора года мы подчёркиваем: спектакль сделан на собственные средства театра. Никакой Конгресс США отношения к этой постановке не имеет.
— Но ведь не все зрители готовы смотреть российской действительности прямо в лицо? Кому-то куда приятнее смеяться над масками Гольдони.
— Об этих зрителях нужно просто забыть. Это мёртвые души. Почему Театр.Doc и не развешивает афиши по всей Москве — зачем себя навязывать всем? Наши афиши есть только в Интернете. Это значит, что человек, залезая на наш сайт, заинтересован именно в нашем театре. Так называемые командировочные, кто в Москву на день — на два заехал, никогда к нам не придут. К их услугам любой театр на Тверской.
— К ним, к нам… Вам в постоянной оппозиции жить не надоело?
— Оппозиция — это как раз самая нормальная позиция. Любой художник живёт в оппозиции. Я не понимаю людей, которые живут в соглашательстве, в компромиссе, которые говорят: «Меня не интересует политика, меня интересует искусство!». Их ведь очень много в театре. Я их называю театральной скотиной. «Я вся в искусстве, я ничего не понимаю в вашей жизни!». Таких я сразу и посылаю — в искусство. Иди играй Гольдони. Благо, места много.
— Вспомните-ка судьбы русских революционеров: счастливыми их даже с натяжкой не назовёшь. Неужели вам хочется…
— А лучше молчать? Я же не по профессии революционер — жизнь вынуждает. Будут другие времена, интеллигентные, умные, гуманные — я свои взгляды пересмотрю с радостью. Я ведь не сверхъестественного своим протестом добиваюсь. Я всего лишь апеллирую к норме.
Рубрика: Без рубрики and tagged театр. Bookmark the permalink. Both comments and trackbacks are currently closed.
Генеральный партнер
Интервью с Михаилом Угаровым
Театр — труп. И воскресить его невозможно.
Михаил Угаров о том, как его спасал Табаков, второй смерти Чехова и театральной скотине.
Из обвинений, сыплющихся на Михаила Угарова (вращайся он не в театральных кругах, а в криминальных), многотомное дело можно было бы «пошить». Как драматург, позволяет себе нецензурщину. Как режиссёр, позволяет актёрам всё, кроме игры. Как зритель, наблюдающий за современной жизнью, позволяет театру лезть в политику. Он делает это не потому, что выражающийся без купюр, неигровой, политический театр – его мечта. Просто другому театру не верит. Как когда-то не верили Станиславский и Мейерхольд. Окажется ли Угаров третьим в ряду революционеров русского театра, решит будущее. Настоящее же сценического искусства с самым обсуждаемым столичным худруком решила обсудить корреспондент «СП-ДО» Дарья ШАНИНА во время гастролей его театра в Костроме.
Хоть эротика, хоть Гринпис
— Михаил Юрьевич, в современном российском театре вы если не единственный, то уж точно главный революционер. Когда человек поднимает восстание, он, согласитесь, делает это с конкретной целью. Вы ради кого боретесь: себя любимого, молодых драматургов или русского театра в целом?
— Да ради всего! Во-первых, ради театра, потому что я очень люблю его, но тот театр, который вижу сегодня, мне, как правило, категорически не нравится. Я же начинал как драматург, и тогда ещё был крайне недоволен тем, как мои пьесы ставили. А последней каплей, знаете, что стало? Мою пьесу приняли в репертуар МХАТа, а тут умирает Олег Ефремов, и Табаков все планы отменяет. Я тогда очень разозлился и понял, что могу сам ставить спектакли. Причём не хуже, чем они. И, если честно, это оказалось правдой, потому что первая же моя постановка — «Обломoff» — сразу получила «Золотую маску». Так что, получается, и мне лично эта революция на руку сыграла.
— Да и как сыграла! Наверное, мало бы кто отказался от театра, в котором пьесы собственного сочинения ещё и ставить самому можно. Выходит, Театр.Doc — театр одного человека? По имени Михаил Угаров…
— Да вы что! Театр.Doc возник потому, что десять лет назад в Москве скопилось очень много молодых сил: режиссёров, драматургов, актёров — которые не находили выхода для себя. Это ведь была эпоха определённого театра. На современные пьесы никто не обращал внимания, а молодым режиссёрам было уже неинтересно ставить Чехова в сто пятидесятый раз. Вот эти молодые силы и объединились, а тут кстати подвернулся подвал в самом центре Москвы, у метро «Маяковская», который мы арендовали и сами же отремонтировали. А потом открыли в нём независимый частный театр.
— Вы когда про подвал заговорили, мне слова директора «Золотой маски» Эдуарда Боякова вспомнились: «Театр — это разрушающийся ветхий дом, под который мы пытаемся ставить подпорки». А дом, как известно, разрушаться начинает с фундамента. Вы в подвале засели не затем ли, чтобы «ветхий» театр рушить?
— Разрушать его необходимо — с этим я согласен. Но, наверное, не до основания. Мне кажется, в нашей стране найдётся место любому театру. Русский репертуарный театр выродился, он мёртв — и это факт. Но пускай он остаётся, только не в таком количестве, как сегодня. А рядом с ним пусть живут независимые театры: авангардные, феминистские, политические, эротические… Да хоть театр Гринписа — спектр должен быть очень большой! Чтобы каждый зритель находил себе зрелище по вкусу.
— Точка зрения, по-моему, правильная. И наверняка не только мы с вами её разделяем. Тогда почему же каждый первый театр в России — репертуарный?
— Потому что это очень удобная иждивенческая система, финансируемая государством. В репертуарных театрах скопилось много неликвидных актёров и режиссёров, которым законодательством обеспечена работа. И естественно, эти люди за существующую систему будут биться до последнего, потому что все они хотят получать зарплату раз в месяц. На днях был съезд Союза театральных деятелей, на котором председатель СТД Александр Калягин опять призывал спасти русский репертуарный театр. Я готов его спасать. Одно «но»: труп воскресить невозможно.
— Неужели ни одного «живого» репертуарного театра не осталось?
— Почему же? Несколько живы. В Москве — «Мастерская Петра Фоменко», например. В Питере Александринка живёт по-настоящему благодаря Валерию Фокину. В общем, пяти пальцев на руке хватит, чтобы их пересчитать. А остальные…
— Может, пора репертуарные театры перевести на систему самофинансирования? Недавно поговаривали об этом…
— Совершенно не пора. Вы же знаете, что ни один драматический театр в мире не окупаем. Как не окупаемы опера, балет, филармония. Если их переведут на самофинансирование, они начнут ставить ужасы типа «Женатого таксиста» — низкопробную бульварную дрянь. Поэтому государство обязано финансировать культуру. Правда, есть ещё один вариант, и очень разумный — перейти на контрактную систему в театрах. Европа перешла на неё давно и весьма успешно.
Чехов в кимоно
— Михаил Юрьевич, вы в своё время стали идеологом движения «Новая драма». Не слишком ли самонадеянно назвались?
— Если честно, настоящая новая драма — это то, что Ибсен создавал на рубеже XIX и XX веков. Мы это название взяли незаконно, но уж очень оно нам понравилось, потому что резко отделяло современную драматургию от классической. Хотя не вся современная драматургия — новая. Тех, например, кто пишет для антреприз, к новой драме я не отношу. Новая драма — это поисковая драматургия, размышляющая на острые социальные темы.
— И поэтому, конечно же, правдивая. А классика, как вы выразились в одном из своих интервью, сплошная неправда?
— Конечно, неправда. Потому что современный молодой актёр в реальной жизни живёт по одним законам, а на сцене существует совершенно по другим. И поэтому чётко разделяет жизнь и театр. А это недопустимо. Все теоретики, начиная с Аристотеля, говорили, что театр должен идти от жизни. Станиславский за это бился. Он пытался то же самое сделать, что делаем мы — стряхнуть неправду Малого театра и создать новую правду. Другое дело, что его правда сегодня уже устарела: тогдашние МХАТовские спектакли, если посмотреть их в записи, кажутся жутко искусственными. Видимо, и наш театр тоже устареет довольно скоро.
— И что же делать с классической драматургией? Сбросить её с корабля современности?
— Её нужно научиться особенно подавать. А особенно — известно как: через интерпретацию. Но поскольку весь двадцатый век только и делал, что интерпретировал, после него осталось выжженное поле, на котором сегодня очень трудно работать. Нельзя интерпретировать то, что до тебя уже триста раз интерпретировали. Конечно, можно поменять пол героя. Можно Чехова обрядить в кимоно. Но дальше-то куда? Мне кажется, что классика должна отдохнуть, потому что её заинтерпретировали до абсурда. Посмотри Чехов на себя сегодня, он бы умер во второй раз.
Таких надо посылать. В искусство
— На сцене Театра.Doc вы говорили о трагедии в Беслане, судили тех, кто осудил на смерть юриста Сергея Магнитского… Наверное, понимаете, что театр, затрагивающий такие вопросы, для государства не очень удобен?
— Понимаем, конечно, но всё это специально и делаем. Потому что мы театр негосударственный, у нас нет цензуры, нам никто не может ничего запретить. Сейчас, например, репетируем откровенно скандальный спектакль по пьесе итальянского драматурга Дарио Фо «Берлуспутин». Историю про то, как в результате теракта погибли Путин и Берлускони, а врачи «собрали» из них одного человека. И ведь несмотря на подоплёку, наши спектакли находят большую аудиторию. Казалось бы, «Час восемнадцать» о Сергее Магнитском — далеко не весёлый спектакль. А не попасть на него: запись идёт на несколько месяцев вперёд. Значит, у людей есть потребность говорить об этом. А репертуарный театр про это с ними вообще не говорит. Зато про «Вишнёвый сад», «Короля Лира» и Островского твердит бесконечно.
— Но не всё же вам сходит с рук, согласитесь? После «Сентября.doc» минкультуры Москвы перекрыло вам последний кислород, лишив финансовой поддержки в виде грантов.
— По большому счёту, они и не обязаны были нам помогать. Это государственная структура, которая руководствуется только собственным желанием: хочет — даёт гранты, хочет — не даёт. Они решили не давать, даже когда мы эти гранты честно выигрывали. Ну, ничего, пережили же, выкрутились! Устроили несколько вечеров театра, билеты на которые стоили пять тысяч, чтобы собрать необходимую на оплату аренды сумму. Надо сказать, что здесь нам на помощь пришли все. Олег Табаков выкупил треть зала, только чтобы помочь театру выжить. Вот тебе и противостояние академического театра и нашего! Значит, понимает Табаков, что такой театр тоже нужен. Тот же Калягин изо всех сил помогал. В результате мы выжили и до сих пор выживаем. Конечно, есть спонсоры, не сильно богатые, но всё-таки… И потом, все режиссёры и актёры, приходя в Театр.Doc, понимают, что денег здесь они не заработают. Поэтому часто готовы работать вообще бесплатно. Например, «Час восемнадцать» — это же бесплатный спектакль. Мы не продаём билеты зрителям, и ни один член нашей группы не получает гонорар. Вот уже полтора года мы подчёркиваем: спектакль сделан на собственные средства театра. Никакой Конгресс США отношения к этой постановке не имеет.
— Но ведь не все зрители готовы смотреть российской действительности прямо в лицо? Кому-то куда приятнее смеяться над масками Гольдони.
— Об этих зрителях нужно просто забыть. Это мёртвые души. Почему Театр.Doc и не развешивает афиши по всей Москве — зачем себя навязывать всем? Наши афиши есть только в Интернете. Это значит, что человек, залезая на наш сайт, заинтересован именно в нашем театре. Так называемые командировочные, кто в Москву на день — на два заехал, никогда к нам не придут. К их услугам любой театр на Тверской.
— К ним, к нам… Вам в постоянной оппозиции жить не надоело?
— Оппозиция — это как раз самая нормальная позиция. Любой художник живёт в оппозиции. Я не понимаю людей, которые живут в соглашательстве, в компромиссе, которые говорят: «Меня не интересует политика, меня интересует искусство!». Их ведь очень много в театре. Я их называю театральной скотиной. «Я вся в искусстве, я ничего не понимаю в вашей жизни!». Таких я сразу и посылаю — в искусство. Иди играй Гольдони. Благо, места много.
— Вспомните-ка судьбы русских революционеров: счастливыми их даже с натяжкой не назовёшь. Неужели вам хочется…
— А лучше молчать? Я же не по профессии революционер — жизнь вынуждает. Будут другие времена, интеллигентные, умные, гуманные — я свои взгляды пересмотрю с радостью. Я ведь не сверхъестественного своим протестом добиваюсь. Я всего лишь апеллирую к норме.