Известный режиссёр мультипликации Иван Максимов провёл для костромичей экскурсию по территории «Баунти»
О том, что нам, страждущим, на своём веку не видать рая, как собственных ушей, твердят ещё со времён Очаковских и покоренья Крыма. В общем, утопическими мечтами о «когдашнем-нибудь» наступлении абсолютного счастья на земле Максимов вряд ли открывает Америку. Зато секрет того, почему не кусают («Москитол» — потому и не кусают!), большинство россиян открыло именно благодаря ему – «абсурдисту», «фрейдисту», «сюрреалисту» и «джазовому человеку». Это столичные критики о нём. Корреспондент «СП-ДО» Дарья ШАНИНА осмеливается добавить: Иван Максимов – человек-противоречие. Его рай – рай без него, его социальная позиция – отсутствие социальной позиции. Невероятно. Но почему-то веришь.
Хотя, признаться, не сразу. «Он мастер эпатажа», — красной нитью проходящее через все биографические и творческие очерки, естественно, не миновало костромскую афишу. И вот Иван Максимов. Сидит напротив. Из белого нараспашку жилета – будничная полосатая толстовка. Ни тебе обещанного а-ля индейского, ни кожаного авиационного шлема. Кострома, конечно, не Штаты, да и взлетать, по большому счёту, некуда, а всё ж таки обидно… И только через полчаса, после разговора, на мою просьбу позировать для фото «мастер эпатажа» реагирует так, как обязывает «чин»: «Подожди, за шляпой схожу!». Пожалуйста, теперь обещанный Максимов налицо. Впрочем, если говорить начистоту, слукавила: тот самый, обещанный, Иван Максимов «вырисовывается» гораздо раньше, с первых минут общения. Диалог о безнадёжном пути к Альфе Центавра и людях, напоминающих протухшие яблоки, в другой компании я посчитала бы симптоматичным. С Максимовым симптоматично – если о чём-то другом.
— Иван, что может подвигнуть человека, живущего большой наукой, «перекочевать» в мир большого искусства?
— Дело в том, что всё и начиналось не с науки – с творчества. Мы с сестрой ещё с дошкольного возраста непрерывно играли в рисовальные игры, и, когда картины сестры оказывались среди произведений её сверстников на выставках одарённых детей, можно было судить объективно: никто не рисовал лучше, чем она. И вряд ли кто-то из моих друзей-ровесников рисовал лучше меня. Другое дело, что нас никто не продвигал в этой области, а самостоятельно поступить в творческий вуз, не имея за плечами даже художественной школы, было просто нереально. — Наука стала уместной альтернативой?
— Скорее, приятным временным прибежищем, но прибежищем довольно трудоёмким. Более того, это очень хорошая школа для мозгов: физтех предполагает естественный отбор по интеллекту. И опыт общения уникальный: с интеллектуальным собеседником интересен любой разговор. — Наверняка работа в Институте космических исследований не прошла бесследно для вас. Ваши не поддающиеся словесному описанию герои не оттуда ли, из космоса?
— Может быть, они частично из рассказов Рэя Брэдбери, Артура Кларка, Роберта Шекли – моих любимых фантастов. Поскольку сказка на земле для них маловероятна, они переносят её на другие планеты. Вот и для меня космос – лишь место, куда можно «переселить» свои фантазии. А так… Он пугает меня своими расстояниями и полной безнадёгой: до Альфы Центавра долететь – жизни не хватит. И самое главное: у того же Брэдбери человек, путешествуя в космосе, всё равно мечтает о земном рае. Иначе никак. — А рай достижим?
— Только после гибели нашей цивилизации, потому что рай – то место, где нет автомобилей, наркотиков и оружия. Иными словами, цивилизации нет. — Значит, нет и человека?
— Я бы сказал: именно человека и нет. Мы все мечтаем об идеальном обществе, но стоит этому самому, пусть даже идеальнейшему, обществу появиться рядом с нашим «Баунти», «Баунти» оказывается срубленным под корень. — Не в этом ли мироощущении скрыт секрет отстранённости вашего творческого взгляда?
— Моя отстранённость вызвана как раз тем, что я крайне недоволен происходящим вокруг. Но уживаться с миром всё-таки надо. Спасают иллюзии: например, у меня из окна видны только деревья. Иллюзия рая, не так ли? — Согласна. Но стоит спуститься во двор…
— И можно представить, что, пройдя через него, выйдешь не к метро, а к морю. Эта мечта согревает. — Получается, что от реальности вы абстрагируетесь полностью.
— Не то чтобы полностью, но в творчестве – однозначно: я абсолютно асоциален. Хотя отсутствие социальной позиции – уже социальная позиция. Впрочем, я никогда не расставляю для своего зрителя никаких акцентов. — Свой зритель – это кто?
— Пятнадцать – двадцать процентов людей, которые вообще что-либо смотрят, мои потенциальные зрители. Причём большинство из них обладает шизоидным мышлением. Они не спрашивают, что значит происходящее на экране, и не задаются вопросом, что автор употребил перед тем, как создать свой фильм. Хотя я ничего не употребляю, мои мультфильмы часто причисляют к разряду психоделических. — Откуда в психоделических фильмах детская энергетика? Ведь вы своих персонажей величаете «персонажами младенческой души».
— Потому что дети – самые прекрасные существа, пока не доросли до школы. А вот лет с семи они начинают действовать по стандарту, мыслить по шаблону, перенимая от взрослых худшее. А вообще, человек, уверенный в том, что он действительно взрослый, похож на протухшее яблоко. Или на яблоко с замороженной сердцевиной. — Поэтому вы, как любой нормальный индивидуум, большой ребёнок. В этом суть «феномена Максимова»?
— Суть моего феномена в следующем: я любитель абсурда и природы и консерватор. И ещё: у меня есть два творческих лозунга – «Свободное и бесплатное искусство» и «Искусство – это красота и любовь». — Значит, они в гибнущем мире всё-таки живы?
— Живы. Пока их ещё не успели заменить роботами.
Проверку на искренность творческие постулаты Максимова прошли хотя бы потому, что через час после нашей беседы галерея арт-площадки СТАНЦИЯ начала довольно активно заполняться почитателями российской авторской анимации. Преувеличивать не стану: яблоко нашло бы, куда упасть. Возможно, даже не одно. Но это, пожалуй, и есть лучшее подтверждение нужности максимовских мультфильмов: разговор о красоте и любви не заведёшь от скуки, дабы скоротать вечерок. К нему нужно готовиться, тем более, если собеседник – картонная дурилка. Нет, дурилкой Кентавр (или сокращённо – КК) стал не сразу. Деловитый, осанистый, гордо несущий себя под «Болеро» Равеля двулапый дракончик не знает конечной цели своей погони за бесконечно ускользающим кончиком хвоста. И здесь не тавтология, просто накатывающее, как дурнота, ощущение неминуемой конечности всего движущегося не покидает во время многократных проходок дурилки из арки в арку. И об этом, похоже, все мультфильмы Максимова, несмотря на то, что сам автор ещё в начале беседы со зрителем, как ножом, отрезает: «Ни в один свой фильм я не закладывал ни одной мудрой мысли». То, что рождается во время просмотра, пожалуй, и действительно далеко от мыслей. Это ощущение, почти физическое, соприкосновения с чем-то так и не сбывшимся и, может быть, как защитная реакция – забавным. Двум трамваям из одноимённого мультфильма, несмотря на взаимную любовь едущих в них девушки и юноши, всё-таки суждены параллельные и разнонаправленные дороги. Посетители «Медленного бистро» напрасно дожидаются официанта, играющего на фортепьяно… кошкой. И ищущие убежища от учительского гнева то в собственной голове, то в ушах детки-механизмы из «Провинциальной школы», и лишённый злым доктором любовного бремени кругло-мягкий, уютный бородач Бенджамин («Либидо Бенджамина»), и поглощающие друг друга клюво-хобото-крылатые разноцветные колбаски («5/4»), и яйцевидные, и каплеобразные, причмокивающие, долбящие, жующие – все убираются в квадратик кадра. А у каждого кадра есть обрыв, серобетонный, мрачный, куда всей этой своре – свободный доступ. Уходят. Но почему-то так и ждёшь, что из очередной арки вынырнет дурилка. Пока он шествует, есть иллюзия постоянства. Так спокойнее.
Рубрика: мультфильмы. Bookmark the permalink. Both comments and trackbacks are currently closed.
Генеральный партнер
Интервью с Иваном Максимовым
Известный режиссёр мультипликации Иван Максимов провёл для костромичей экскурсию по территории «Баунти»
О том, что нам, страждущим, на своём веку не видать рая, как собственных ушей, твердят ещё со времён Очаковских и покоренья Крыма. В общем, утопическими мечтами о «когдашнем-нибудь» наступлении абсолютного счастья на земле Максимов вряд ли открывает Америку. Зато секрет того, почему не кусают («Москитол» — потому и не кусают!), большинство россиян открыло именно благодаря ему – «абсурдисту», «фрейдисту», «сюрреалисту» и «джазовому человеку». Это столичные критики о нём. Корреспондент «СП-ДО» Дарья ШАНИНА осмеливается добавить: Иван Максимов – человек-противоречие. Его рай – рай без него, его социальная позиция – отсутствие социальной позиции. Невероятно. Но почему-то веришь.
Хотя, признаться, не сразу. «Он мастер эпатажа», — красной нитью проходящее через все биографические и творческие очерки, естественно, не миновало костромскую афишу. И вот Иван Максимов. Сидит напротив. Из белого нараспашку жилета – будничная полосатая толстовка. Ни тебе обещанного а-ля индейского, ни кожаного авиационного шлема. Кострома, конечно, не Штаты, да и взлетать, по большому счёту, некуда, а всё ж таки обидно… И только через полчаса, после разговора, на мою просьбу позировать для фото «мастер эпатажа» реагирует так, как обязывает «чин»: «Подожди, за шляпой схожу!». Пожалуйста, теперь обещанный Максимов налицо. Впрочем, если говорить начистоту, слукавила: тот самый, обещанный, Иван Максимов «вырисовывается» гораздо раньше, с первых минут общения. Диалог о безнадёжном пути к Альфе Центавра и людях, напоминающих протухшие яблоки, в другой компании я посчитала бы симптоматичным. С Максимовым симптоматично – если о чём-то другом.
— Иван, что может подвигнуть человека, живущего большой наукой, «перекочевать» в мир большого искусства?
— Дело в том, что всё и начиналось не с науки – с творчества. Мы с сестрой ещё с дошкольного возраста непрерывно играли в рисовальные игры, и, когда картины сестры оказывались среди произведений её сверстников на выставках одарённых детей, можно было судить объективно: никто не рисовал лучше, чем она. И вряд ли кто-то из моих друзей-ровесников рисовал лучше меня. Другое дело, что нас никто не продвигал в этой области, а самостоятельно поступить в творческий вуз, не имея за плечами даже художественной школы, было просто нереально.
— Наука стала уместной альтернативой?
— Скорее, приятным временным прибежищем, но прибежищем довольно трудоёмким. Более того, это очень хорошая школа для мозгов: физтех предполагает естественный отбор по интеллекту. И опыт общения уникальный: с интеллектуальным собеседником интересен любой разговор.
— Наверняка работа в Институте космических исследований не прошла бесследно для вас. Ваши не поддающиеся словесному описанию герои не оттуда ли, из космоса?
— Может быть, они частично из рассказов Рэя Брэдбери, Артура Кларка, Роберта Шекли – моих любимых фантастов. Поскольку сказка на земле для них маловероятна, они переносят её на другие планеты. Вот и для меня космос – лишь место, куда можно «переселить» свои фантазии. А так… Он пугает меня своими расстояниями и полной безнадёгой: до Альфы Центавра долететь – жизни не хватит. И самое главное: у того же Брэдбери человек, путешествуя в космосе, всё равно мечтает о земном рае. Иначе никак.
— А рай достижим?
— Только после гибели нашей цивилизации, потому что рай – то место, где нет автомобилей, наркотиков и оружия. Иными словами, цивилизации нет.
— Значит, нет и человека?
— Я бы сказал: именно человека и нет. Мы все мечтаем об идеальном обществе, но стоит этому самому, пусть даже идеальнейшему, обществу появиться рядом с нашим «Баунти», «Баунти» оказывается срубленным под корень.
— Не в этом ли мироощущении скрыт секрет отстранённости вашего творческого взгляда?
— Моя отстранённость вызвана как раз тем, что я крайне недоволен происходящим вокруг. Но уживаться с миром всё-таки надо. Спасают иллюзии: например, у меня из окна видны только деревья. Иллюзия рая, не так ли?
— Согласна. Но стоит спуститься во двор…
— И можно представить, что, пройдя через него, выйдешь не к метро, а к морю. Эта мечта согревает.
— Получается, что от реальности вы абстрагируетесь полностью.
— Не то чтобы полностью, но в творчестве – однозначно: я абсолютно асоциален. Хотя отсутствие социальной позиции – уже социальная позиция. Впрочем, я никогда не расставляю для своего зрителя никаких акцентов.
— Свой зритель – это кто?
— Пятнадцать – двадцать процентов людей, которые вообще что-либо смотрят, мои потенциальные зрители. Причём большинство из них обладает шизоидным мышлением. Они не спрашивают, что значит происходящее на экране, и не задаются вопросом, что автор употребил перед тем, как создать свой фильм. Хотя я ничего не употребляю, мои мультфильмы часто причисляют к разряду психоделических.
— Откуда в психоделических фильмах детская энергетика? Ведь вы своих персонажей величаете «персонажами младенческой души».
— Потому что дети – самые прекрасные существа, пока не доросли до школы. А вот лет с семи они начинают действовать по стандарту, мыслить по шаблону, перенимая от взрослых худшее. А вообще, человек, уверенный в том, что он действительно взрослый, похож на протухшее яблоко. Или на яблоко с замороженной сердцевиной.
— Поэтому вы, как любой нормальный индивидуум, большой ребёнок. В этом суть «феномена Максимова»?
— Суть моего феномена в следующем: я любитель абсурда и природы и консерватор. И ещё: у меня есть два творческих лозунга – «Свободное и бесплатное искусство» и «Искусство – это красота и любовь».
— Значит, они в гибнущем мире всё-таки живы?
— Живы. Пока их ещё не успели заменить роботами.
Проверку на искренность творческие постулаты Максимова прошли хотя бы потому, что через час после нашей беседы галерея арт-площадки СТАНЦИЯ начала довольно активно заполняться почитателями российской авторской анимации. Преувеличивать не стану: яблоко нашло бы, куда упасть. Возможно, даже не одно. Но это, пожалуй, и есть лучшее подтверждение нужности максимовских мультфильмов: разговор о красоте и любви не заведёшь от скуки, дабы скоротать вечерок. К нему нужно готовиться, тем более, если собеседник – картонная дурилка. Нет, дурилкой Кентавр (или сокращённо – КК) стал не сразу. Деловитый, осанистый, гордо несущий себя под «Болеро» Равеля двулапый дракончик не знает конечной цели своей погони за бесконечно ускользающим кончиком хвоста. И здесь не тавтология, просто накатывающее, как дурнота, ощущение неминуемой конечности всего движущегося не покидает во время многократных проходок дурилки из арки в арку. И об этом, похоже, все мультфильмы Максимова, несмотря на то, что сам автор ещё в начале беседы со зрителем, как ножом, отрезает: «Ни в один свой фильм я не закладывал ни одной мудрой мысли». То, что рождается во время просмотра, пожалуй, и действительно далеко от мыслей. Это ощущение, почти физическое, соприкосновения с чем-то так и не сбывшимся и, может быть, как защитная реакция – забавным. Двум трамваям из одноимённого мультфильма, несмотря на взаимную любовь едущих в них девушки и юноши, всё-таки суждены параллельные и разнонаправленные дороги. Посетители «Медленного бистро» напрасно дожидаются официанта, играющего на фортепьяно… кошкой. И ищущие убежища от учительского гнева то в собственной голове, то в ушах детки-механизмы из «Провинциальной школы», и лишённый злым доктором любовного бремени кругло-мягкий, уютный бородач Бенджамин («Либидо Бенджамина»), и поглощающие друг друга клюво-хобото-крылатые разноцветные колбаски («5/4»), и яйцевидные, и каплеобразные, причмокивающие, долбящие, жующие – все убираются в квадратик кадра. А у каждого кадра есть обрыв, серобетонный, мрачный, куда всей этой своре – свободный доступ. Уходят. Но почему-то так и ждёшь, что из очередной арки вынырнет дурилка. Пока он шествует, есть иллюзия постоянства. Так спокойнее.